В Москве вручили премию имени поэтессы Риммы Казаковой

Первая литературная премия имени Риммы Казаковой "Начало" была вручена 19 мая поэтессе Наталье Поляковой. Премия была присуждена с формулировкой "за яркое начало творческого пути". Церемония вручения почетного диплома состоялась в Центральном доме литераторов.

Наталья Полякова Родилась 19 сентября 1983г. в городе Капустин Яр-1 Астраханской области. В Москву переехала в 1988г. В 2001г. поступила в Литературный институт им. Горького на отделение детской литературы. Первая книжка стихов вышла в январе 2001г. («Бумажные птицы» М., Реальное время). В 2001, 2002, 2004. была участницей Совещания молодых писателей в Переделкине. В 2002, 2004 – участницей II и IV Форума «Молодых писателей России» в Липках. С 2002г. член СП Москвы.

Предлагаем Вашему вниманию стихотворения Натальи Поляковой

«Я РАЗДАЮ ДРУЗЬЯМ ДОЛГИ…»

* * *

…на пришельца собаки не лают,
Только виляют хвостами…

Одиссея. Гомер

Корабли вернутся не все, как ни стараются.
Пусть победа в кармане, добыча богата, но путь обратно –
это сумма попутного ветра и верного паруса.
А пока ты бермудский парус починишь, сгинешь стократно.

Потому что память неважный штурман,
рвется раньше, чем конский волос,
море соблазнило на языке шума
(от соленого ветра садится голос).

Твой корабль устал, и матросы дремлют,
но и во сне – горизонт не отпускает зрение,
их тела продублены потом, закалены временем,
из их кожи отличные вышли б ремни, но

двадцать лет странствий превратят в ветошь
даже таких бывалых волков, как эти.
Пенелопа встретит, скажет - ждала, ткала и сушила сети.
Скажет - любила, любила до жути. И ты поверишь,

возьмешь ее тут же, в шаге от дома, вблизи сарая,
ее возраст приняв, как неизбежность смерти,
как багром глубину ее сна измеряя, но, не нащупав края,
промолчишь, как если бы не заметил.

Пространство захлопнется как моллюск, пряча
песчинку за щеку времени - остров - Итака,
дом, деревья, на отмели след собачий.
Только она ждала тебя. Только собака.

* * *

Мое милое сердце - моя милая Вирджиния <…> Ты мое величайшее и единственное побуждение <…> биться с этою несродственной, неудовлетворяющей и неблагодарной жизнью.
Из письма Эдгара По к жене


Небо расколото, из скорлупы облаков вытекло солнце лилово-кроваво,
ветер затих, задумавшись, как рука в движении: слева направо.

Дом еще цел, но разросся тростник, высохло дерево, и неизбежность
в том, как сжигающе-зла накануне прощания нежность.

Ты надеваешь кольцо – пятое из единой цепи в двенадцать звеньев.
Ляг на траву. Ближе к земле обостряется слух и зренье.

То ли дочка, то ли жена. Идет по развалинам дома. Девочка-птица,
в карминное небо ступая, без права вернуться, с единой возможностью - сниться.

Кровь отворяется горлом, песенки замолкают, вступают марши, но
ты не слышишь их, говоришь: жена повредила сосуд, ничего страшного.

На шаре воздушном плывешь с континента на континент по небесному морю.
В то время как Ворон на высохшей ветке руки, бросил свое «Неверморе».

Сон не закончится утром, а будет длиться. То лица, то птицы из черного крепа
прячутся в складках портьер и за спинками кресел, книгу листая из дыма и пепла.

Ты повторяешь в бреду, как четки перебирая: Береника, Морелла, Лигея
Вспоминая жену. Продолжая любить ее. Все безумнее. Все сильнее.

* * *

О, у меня есть сто друзей на каждого отдельного врага, но
никогда не приходило вам в голову, что вы не живете среди моих друзей?

Из письма Эдгара По к Елене Уитман

Когда твой сон достиг опасной силы,
он все смешал, не разобрать: она ли, ты ли
летишь в воздушном корабле по звездной пыли,
и след за ним, как по воде - волна и вилы.

Так две звезды – петлей объяла Роша полость.
Остановиться б на краю. За краем – пропасть.
Но от того, что дух един – едина скорость.
На две звезды, летящих врозь, вновь раскололись.

Из уст в уста и на листах журналов сплетни.
Ты помнишь, поезд уходил тогда последний.
Платок с эфиром придержав рукою бледной,
она упала, чуть жива. Ты – на колени.

Прервать дыхание стихий за их бесплодность.
За то, что в миле от земли другая плотность.
Взлететь на шаре в небеса, не правда ль, вздорность?
Ее пугали облака, их многослойность.

Ее страшил вороний крик ночей кромешных.
Как будто сны обречены в мирах нездешних.
Она спасалась от любви. Слова – поспешны,
что ум твой грешен и жесток. А он был – нежный.

* * *

Стало быть, можно оправдать свое существование?

Жан Поль Сартр. «Тошнота»

Существование вещей очевиднее моего скупого осмысленного бытия.
Поэтому все открытия, умножающие явления и предметы, суть закрытие
человека. Так, благодаря закону вытеснения тела, держится его ладья
на плаву, а не тому, что худой кормчий в сумрачный мир не торопит отплытие.

Развенчанный и развинченный мир спасается кока-колой и иглоукалыванием.
Ты одна из тех, кто ищет выигрышных ситуаций, как выбирает участок суши
слепой кладоискатель и думает, что именно он счастливчик, именно он баловень
театрального хлама. Что ж, Carpe Diem, но меня тошнит от твоей чуши.

Закончится пластинка, заскрипит иголка, я уйду, а ты останешься в тишине,
как была – с опрокинутыми глазами. Меня на улице ждет конвоир – глухонемая тень.
Я засиделся в писателях, и сам это вижу по одному тому, как растет горб на ее спине.
Но если есть что-то, оправдывающее существование и этот гаснущий день,

один из череды точно таких же, так это – Музыка, растущая сквозь асфальт.
И пока город ищет инакомыслящих, стрижет газон и расправляет брыжи,
я пишу в строчку и в стол, стучу по крышке рояля, но музыка начнется не в нем, а над
прозой и городом, раскаляя воздух, сама по себе, сколько слов из себя ни выжми.

* * *

Жить по закону вещей – значит
разрушаться, как здание:
внутри заметнее, чем снаружи.
Покупать фаст-фуд на ужин,
не отходя, проверять сдачу
и в троллейбусе не забывать зонт.
День из причины становится следствием
подробностей и вещей.
Душа, опомнившись, запускает зонд.
И боль – как сигнал бедствия.

* * *
>Шум. Ничего более. Как если бы - игрой соединения
планет - все горе, утесненье всех времен обрело на миг голос.

Фолкнер. «Шум и ярость»

Шум и ярость, только шум и ярость –
длинный звук деревьев и воды.
Не любовь, но сдержанная жалость,
как рука ведет из темноты.

Всхлип листа, его уносит ветром.
Изумленье скошенной травы.
Музыка начнется в стиле ретро –
саксофон и призвук синевы.

А потом – тягучий дождь, и крыши
будут в пене. Ты откроешь рот
Так, как будто им иное слышишь –
мост, река и в ней водоворот.

Девочка, ее намокло платье.
Стыд, как морок, унесло водой.
Слышишь «кэдди», начинаешь плакать,
Белый мяч летит над головой.

С циферблата сорванные стрелки
Прошивают воздух, как лоскут.
То трамвая шум, то звон монетки –
Над водой сомкнувшейся плывут.

* * *

Мой знакомец люмпен живет на забытой стройке,
ходит с палкой и парой заплечных крыл.
Я не из тех, кто ищет ангелов на помойке,
просто Бог – всюду. А ты забыл,

как меняет время лицо и кожу,
как ломает хребет и наотмашь клеймит.
Так, что смерть одна возвратить может
его настоящий, его неземной вид.

Он построил хибару из фанеры и жести,
как защиту от ветра, как новый ковчег.
Он собрал бы зверье, но на гиблом месте
не растет трава и не слышно рек.

Если спросишь меня, чем на хлеб промышляет?
Грабит прохожих, ворует, подачек ждет?
Я не знаю. Кажется, просто – живет и ветшает,
Как разбитый авто, ржавея из года в год.

Я его навещаю не часто, всегда с бутылкой:
Он, как обычно, простужен, а воздух прокис и промозг.
Я его опасаюсь, но, как в добровольную ссылку,
все равно иду в свой воспаленный мозг.

* * *

Жизнь играет человеком,
а человек играет на трубе.

Т.Манн

Я раздаю друзьям долги,
как некий выкуп.
Так мяч уходит от руки,
упруг и выпукл.

Так рыба, разодрав щеку,
ловца обдурит.
Так я сотру свою строку
из партитуры.

Сниму нелепую трубу,
пусть смотрит в небо.
Для птиц повешу на горбу
кормушку с хлебом.

Рвану в Воронеж, там закрыт
музей вагонов.
Там все забудется. Забыт
Андрей Платонов.

Варить в кастрюле черный чай,
читать акафист.
И никому не сообщать,
что жив покамест.

Когда привыкну, от тоски
не одичаю.
Я раздаю свои долги –
я всех прощаю.

* * *

Куда деваются утки в Центральном парке, когда пруд замерзает?

Д.Селинджер. «Над пропастью во ржи»

Снег синеет, как лакмусовая бумага, запоминая следы
от Пушкинской до Патриарших сквозь сукровицу темноты.
Дети режут коньками лед, приобретая опыт скольжения.
А ты, замерев, ждешь то ли обморока, то ли головокружения.

Треплешь зеленую книжицу требника, нет, хождения.
Так безыскусно питает тебя начавшаяся неврастения.
Воздух приходит в движение, синоптики ждут циклон,
но это - пространство над городом стягивается узлом.

В начавшемся мельтешении белых трепетных лопастей
Тревожные мамы ловят заблудших, лучших, своих детей.
И если город сегодня простыл, налицо все признаки простужения.
Оттого стеснены так дыхание и движение.

Не дочитывай книг – пусть останется им продолжение,
пусть строка, ускользнув, замрет в стремлении к завершению.
Но никто уже – не умрет, не женится, не родится.
И еще. Не спрашивай, куда улетают птицы.

* * *

Ты подцепил ее на привокзальной,
прокисшей улице, в тумане фонарей.
И шли навстречу силуэты зданий,
как тени задремавших кораблей.

А тот, кто шел вчера по первопутку,
на дальней станции присел передохнуть,
он знал ее давно, как проститутку
поэтов, гениев, еще кого-нибудь.

Прольется свет лампадным желтым маслом.
на липкий стол и смятую кровать.
Но в эту ночь ты, тайнам всем причастный,
великий эпос будешь сочинять.

Она тебя уже прочла губами,
как водка, обжигающе горька.
Под разными известна именами –
мужская первобытная тоска.